Заговор беглецов

Ночевать на вокзалах было мне не в диковинку. Со временем начинаешь даже ценить их суровый уют. Главное - сесть поближе к голландке.
На маленьких станциях это место добывалось без труда: они не знали транзита, и к ночи скамьи с резными дубовыми гирляндами на спинках опустевали.

Во избежание вольных трактовок, молодёжи поясняю: голландка – это не гражданка страны тюльпанов и анаши, а печка.
Допускаю, что под боком у иностранки тоже тепло, но по мне - толстостенная печь-голландка всё же надёжней.

Разное говорят о советских временах. Но ночевалось на маленьких станциях без опаски. Провинция была нетрезва, но не бесстыдна. Самый бесшабашный разгул заканчивался с закрытием станционного буфета, и гуляки разносили друг друга по домам.

Я придвинулся под печкин бок и взрезал банку частика в томате, припасённую, пока работал сельмаг. В сумке лежала книга с загнутой страницей, под потолком желтела спелая лампочка, и жить было можно.
На другом конце зальца, у второй печки, сидел мальчик. Я только сейчас его заметил.
Лет одиннадцати мальчик, в тяжёлых, утюгами, «скороходах» и в серых брюках школьного сукна. Между обмахрившимся краем сукна и съехавшими носками голубели нечистые лодыжки. И пальтецо на нём было серое, и шапка. Такие, собственно, и продавались повсеместно. Но пальто было истёрто, как шинель пехотинца, которого гоняют по караулам «через день на ремень». И в шапке, и в ботинках тоже чувствовалось что-то унылое, неуловимо солдатское... сиротское что-то, ибо солдат - он и есть этой жизни сирота.
И что бы мальчику казённого кошта делать у железнодорожной печуры - ночью, посреди недели?

Директриса приюта рассказывала мне о детях, сбегающих к родителям, которых суд лишил родительских прав. Детей ловят и возвращают туда, где чисто и светло, а они снова сбегают.
Она приводила нормы закладки продуктов на приютской кухне: «Да мои дома так не едят!»
«И чего им не хватает?!» - возмущалась она.
Волосы она затягивала туго, но пышная бесконтрольная грудь нарушала строгий милицейский ландшафт.
«Любви», - предположил я.

Дежурная по станции оглушительно фыркала в железнодорожный стакан. Я рассказал про мальчика и посоветовал вызвать милицию. Наверняка его уже хватились - может, та самая директриса с нестроевым бюстом.
«Мне за это не плотют», - зло сказала толстая баба и захлопнула фанерную ставенку.
Далеко за полночь она всё же появилась - шарк-шарк - в зале ожидания. И не одна - с милиционером. Унылый, как протокол, худой и прыщавый, он глянул на мальчика, зыркнул неодобрительно на меня и сказал дежурной «Гм».
И в тишине я слышал потом, как она в своём закутке наливала чай уже в два стакана.
Это был заговор.

Под утро я озяб, проснулся и пошёл в пристанционный сортир.
Вдоль путей, в полосе отвода, носился беспривязный ветер.
Перед вокзалом трясся и чадил ранний «пазик». Он шёл на окраину этой окраины. В его дверях мелькнуло серое.
У вокзала курил милиционер. И, кажется, следил за мной.
Возвращаясь, я прошёл близко-близко от него: пусть видит, что я никуда не пошёл доносить.

Дома я сел и быстро написал рассказ о маленьком беглеце и о взрослых, которые вступили в молчаливый заговор, чтобы мальчик мог доехать до недостойных, но любимых родителей. Потому что им и самим не хватало любви.
Очень советский получился рассказ: складный, жизнеутверждающий, фальшивый.
Даже странно, что его не напечатали. Что-то помешало.

Это мне повезло, что не напечатали.

Мне довелось часто бывать в заведениях, откуда бежали беглецы. И в тех домах, куда беглецы бежали, - в домах, где серые простыни, ржавые рукомойники с дном, пересохшим и растрескавшимся, как Арал, и двери с дырами на месте замков.
В приютах было тихо. Надраенные полы умоляли о тапочках. В умывальнике строго щетинились зубные щётки.
Не полагалось: курить, кричать, драться, шумно хлебать суп. Полагалось: мыть руки, убирать за собой, по команде укладываться в постель. Рекомендовалось поливать цветы и задавать корм хомячкам в живом уголке. И если самые хитрые от мытья рук и уборки могли отвертеться, уж школьного класса-то и им точно было не миновать.
И бежали они, конечно, не за какой-то там любовью - чтобы испытать любовь, надо ещё дождаться, когда родитель очнётся ото сна, мутного, как самогон, и восстанет с немытого пола. А бежали они, как правило, от этих строгих зубных щёток - туда, где мытьё рук, писание диктантов и множество других регулярных дел ещё менее обязательны, чем кормление хомячков. Где можно не отвечать за себя - по примеру родителей, пребывающих в счастливом забытье.

Что такое любовь, им мог подсказать только инстинкт. Если в порченых генах он уцелел.
А вот сколь сладка воля - эта безответственность ветра на непахотной от веку полосе отвода - они знали точно.
Как и двое заговорщиков на станции, которые ни за что не хотели отвечать.

Безответственность - доступней любви и даже слаще. И зов её сильнее. Мы слышим его всю жизнь.
Но одни отвлекают себя - болью, трудом, звоном будильника - чтобы не слышать этого гула пустырного ветра. А другие - бегут на зов.
Точно мальчики в казённых “скороходах”.

Сергей Брутман. Из книги "Почерк ундервуда"